Стихи для школьников, творчество, лирика Бориса Чичибабина.

До могилы Ахматовой сердцем дойти нелегко —
Через славу и ложь, стороной то лесной, то овражной,
По наследью дождя, по тропе, ненадежной и влажной,
Где печаль сентябрей собирает в полях молоко.

На могиле Ахматовой надписи нет никакой.
Ты к подножью креста луговые цветы положила,
А лесная земля крестный сон красотой окружила,
Подарила сестре безымянный и светлый покой.

Будь к могиле Ахматовой, финская осень, добра,
Дай бездомной и там не отвыкнуть от гордых привычек.
В рощах дятлы стучат, и грохочет тоской электричек
Город белых ночей, город Пушкина2, город Петра.

Облака в вышине обрекают злотворцев ее
На презренье веков, и венчаньем святого елея
Дышат сосны над ней. И победно, и ясно белея,
Вечно юн ее профиль, как вечно стихов бытие.

У могилы Ахматовой скорби расстаться пора
С горбоносой рабой, и, не выдержав горней разлуки,
К ней в бессмертной любви протянул запоздалые руки
Город черной беды, город Пушкина, город Петра.

Меняю хлеб на горькую затяжку,
Родимый дым приснился и запах.
И жить легко, и пропадать нетяжко
С курящейся цигаркою в зубах.

Я знал давно, задумчивый и зоркий,
Что неспроста, простужен и сердит,
И в корешках, и в листиках махорки
Мохнатый дьявол жмется и сидит.

А здесь, среди чахоточного быта,
Где холод лют, а хижины мокры,
Все искушенья жизни позабытой
Для нас остались в пригоршне махры.

Горсть табаку, газетная полоска -
Какое счастье проще и полней?
И вдруг во рту погаснет папироска,
И заскучает воля обо мне.

Один из тех, что "ну давай покурим",
Сболтнет, печаль надеждой осквернив,
Что у ворот задумавшихся тюрем
Нам остаются рады и верны.

А мне и так не жалко и не горько.
Я не хочу нечаянных порук.
Дымись дотла, душа моя махорка,
Мой дорогой и ядовитый друг.

Ты нам во славу и в позор,
Сергей Есенин.
Не по добру твой грустен взор
В пиру осеннем.

Ты подменил простор земной
Родной халупой;
Не то беда, что ты хмельной,
А то, что глупый.

Ты, как слепой, смотрел на свет
И не со зла ведь
Хотел бы славить, что не след
Поэту славить.

И, всем заветам вопреки,
Как соль на раны,
Ты нес беду не в кабаки,
А в рестораны.

Смотря с тоскою на фиал —
Еще б налили,—
С какой ты швалью пропивал
Ключи Марии.

За стол посаженный плебей —
И ноги на стол,—
И баб-то ты любил слабей,
Чем славой хвастал.

Что слаще лбу, что солоней —
Венец ли, плаха ль?
О, ресторанный соловей,
Вселенский хахаль!

Ты буйством сердца полыхал,
А не мечтами,
Для тех, кто сроду не слыхал
О Мандельштаме.

Но был по времени высок,
и я не Каин —
в твой позолоченный висок
не шваркну камень.

Хоть был и неуч, и позер,
сильней, чем ценим,
ты нам и в славу, и в позор,
Сергей Есенин.

А вдали от Полтавы, весельем забыт,
Где ночные деревья угрюмы и шатки,
Бедный-бедный андреевский Гоголь сидит
На собачьей площадке.

Я за душу его всей душой помолюсь
Под прохладной листвой тополей и шелковиц,
Но зовет его вечно Великая Русь
От родимых околиц.

И зачем он на вечные веки ушел
За жестокой звездой окаянной дорогой
Из веселых и тихих черешневых сел,
С Украины далекой?

В гефсиманскую ночь не моли, не проси:
«Да минует меня эта жгучая чара»,—
Никакие края не дарили Руси
Драгоценнее дара.

То в единственный раз через тысячу лет
На серебряных крыльях ночных вдохновений
В злую высь воспарил — не писательский, нет —
Мифотворческий гений...

Каждый раз мы приходим к нему на поклон,
Как приедем в столицу всемирной державы,
Где он сиднем сидит и пугает ворон
Далеко от Полтавы.

Опаленному болью, ему одному
Не обидно ль, не холодно ль, не одиноко ль?
Я, как ласточку, сердце его подниму.
— Вы послушайте, Гоголь.

У любимой в ладонях из Ворсклы вода.
Улыбнитесь, попейте-ка самую малость.
Мы оттуда, где, ветрена и молода,
Ваша речь начиналась.

Кони ждут. Колокольчик дрожит под дугой.
Разбегаются люди — смешные козявки.
Сам Сервантес Вас за руку взял, а другой
Вы касаетесь Кафки.

Вам Италию видно. И Волга видна.
И гремит наша тройка по утренней рани.
Кони жаркие ржут. Плачет мать. И струна
Зазвенела в тумане...

Он ни слова в ответ, ни жилец, ни мертвец.
Только тень наклонилась, горька и горбата,
Словно с милой Диканьки повеял чабрец
И дошло до Арбата...

За овитое терньями сердце волхва,
За тоску, от которой вас Боже избави,
До полынной земли, Петербург и Москва,
Поклонитесь Полтаве.

Как утешительно-тиха
И как улыбчиво-лукава
В лугов зеленые меха
Лицом склоненная Полтава.

Как одеяния чисты,
Как ясен свет, как звон негулок,
Как вся для медленных прогулок,
А не для бешеной езды.

Здесь божья слава сердцу зрима.
Я с ветром вею, с Ворсклой льюсь.
Отсюда Гоголь видел Русь,
А уж потом смотрел из Рима...

Хоть в пенье радужных керамик,
В раю лошадок и цветов
Остаться сердцем не готов,
У старых лип усталый странник,—

Но так нежна сия земля
И так добра сия десница,
Что мне до смерти будут сниться
Полтава, полдень, тополя.

Край небылиц, чей так целебен
Спасенный чудом от обнов
Реки, деревьев и домов
Под небо льющийся молебен.

Здесь сердце Гоголем полно
И вслед за ним летит по склонам,
Где желтым, розовым, зеленым
Шуршит волшебное панно.

Для слуха рай и рай для глаза,
Откуда наш провинциал,
Напрягшись, вовремя попал
На праздник русского рассказа.

Не впрок пойдет ему отъезд
Из вольнопесенных раздолий:
Сперва венец и капитолий,
А там — безумие и крест.

Печаль полуночной чеканки
Коснется дикого чела.
Одна утеха — Вечера
На хуторе возле Диканьки...

Немилый край, недобрый час,
На людях рожи нелюдские,—
И Пушкин молвит, омрачась:
— О Боже, как грустна Россия!..

Пора укладывать багаж.
Трубит и скачет Медный всадник
По душу барда. А пока ж
Он — пасечник, и солнце — в садик.

И я там был, и я там пил
Меда, текущие по хвое,
Где об утраченном покое
Поет украинский ампир...

За певчий бунт, за крестную судьбу,
По смертный миг плательщицу оброка,
Да смуглый лоб, воскинутый высоко,
Люблю Марину — Божию рабу.

Люблю Марину — Божия пророка
С грозой перстов, притиснутых ко лбу,
С петлей на шее, в нищенском гробу,
Приявшу честь от родины и рока,

Что в снах берез касалась горней грани,
Чья длань щедра, а дух щедрее длани.
Ее тропа — дождем с моих висков,

Ее зарей глаза мои моримы,
И мне в добро Аксаков и Лесков —
Любимые прозаики Марины.

Стою за правду в меру сил,
Да не падет пред ложью ниц она.
Как одиноко на Руси
Без Галича и Солженицына.

Как страшно в субботу ходить на работу,
В прилежные игры согбенно играться
И знать, на собраньях смиряя зевоту,
Что в тягость душа нам и радостно рабство.

Как страшно, что ложь стала воздухом нашим,
Которым мы дышим до смертного часа,
А правду услышим — руками замашем,
Что нет у нас Бога, коль имя нам масса.

Как страшно смотреть в пустоглазые рожи,
На улицах наших как страшно сегодня,
Как страшно, что, чем за нас платят дороже,
Тем дни наши суетней и безысходней.

Как страшно, что все мы, хотя и подстражно,
Пьянчуги и воры — и так нам и надо.
Как страшно друг с другом встречаться. Как страшно
С травою и небом вражды и разлада.

Как страшно, поверив, что совесть убита,
Блаженно вкушать ядовитые брашна
И всуе вымаливать чуда у быта,
А самое страшное — то, что не страшно.